Когда-то она пользовалась лишь вазелиновоподобной помадой и розовеньким кремом, одним – и для лица, и для рук. И была очень хороша. Он нежно брал её подбородок пальцами, проводил большим слева направо, смазывая вазелинку, и целовал мягкие, пахнущие клубникой губы. Он так и называл её – клубничкой.
А время делало балетное фуэте, и, казалось, так будет всегда. Пока вдруг оно не сделало элегантный прыжок и не унесло её вдоль той дороги, по которой идут все. Она заволновалась и прикупила крем от морщин. Он смеялся над ней, нежно брал её подбородок пальцами, проводил большим слева направо, смазывая помаду, и целовал мягкие, пахнущие вазелином губы и морщинки около них.
Время опять закружилось на месте, крем и помада стали более дорогими и чуть ли не с наночастицами, которые держали морщинки изнутри, как Атланты. И тут она заметила глаза. Время сделало очередной прыжок. Она предприняла все усилия для того, чтобы оставаться молодой и красивой. Он с усмешкой смотрел на баночки-скляночки, терпеливо ждал, когда она умоется, нежно брал её подбородок пальцами и целовал мягкие, пахнущие чем-то французским, губы и морщинки возле глаз.
Она всё равно оставалась хороша. Но тут она заметила руки и шею. У времени кружилась голова, и фуэте оно делать отказывалось. Специальное масло, пахнущее миртом, покрывало шею. Другое специальное масло, пахнущее васильком и шиповником, покрывало руки под нитяными перчатками. Мусс для груди и гель для живота были теперь её ночной рубашкой. Он нежно брал её подбородок пальцами, но пальцы соскальзывали. Он тыкался в шею, и его щека прилипала к её коже, а на губах оставался совсем не клубничный вкус. Утром она была всё так же хороша. А он… не хотел её…целовать…