В полку любимых прибыло.
Пока я читала «Рассказ Служанки», попутно вспоминая проглоченную чуть ли не в детстве «Съедобную женщину», мне просто всё нравилось. Когда я читала «Орикс и Коростель», я начала что-то подозревать о своих чувствах. Но у меня было назначено ещё одно свидание, которое и стало определяющим.
За «Слепого убийцу» Этвуд получила Букера в 2000 году. Не знаю, как там с другими награждёнными, но конкретно этот Букер даден не зря. И я тоже присоединилась к награждающим и записала Маргарет Этвуд в любимые авторы.
Точный красивый язык, без пафоса и излишних придыханий, но в то же время и без излишнего минимализма и лаконизма. Несмотря на то, что я читаю достаточно быстро, эту книгу хотелось растягивать, как фляжку воды в пустыне – по глоточку, максимально рационально, если можно так сказать в отношении чтения. Прочесть главу, отложить книгу, подумать, отвлечься, опять подумать, возжаждать и снова сделать глоток, который даёт возможность идти дальше в жизнь.
«Слепой убийца» - сундук с секретом (такой сундук, кстати, фактически присутствует в книге). Повествование перемещается во времени, как шахматные фигуры по клетчатой доске в хорошей партии. Увлекательной партии.
В этой книге, собственно, три книги. Такая вложенность даёт некий стильный штрих и является крючком с наживкой одновременно – в текст вставлены целые главы другой книги, герой которой пишет третью книгу. Какое из повествований является недосказанным, какое – правдой, какое – фантазией, трудно сказать. Всё не так однозначно, как может показаться на первый взгляд и даже на второй. Всё переплетено, сращено друг с другом, диффузировано.
Кроме того, чрезвычайно интересно было узнать о Канаде прошлого века не из учебника Истории иностранных государств, а от конкретного человека, видящего, помнящего, пережившего и обладающего талантом показать в Истории людей – историю человека.
Я поняла, что месть – блюдо, что вкуснее всего холодным.
Здравый смысл приходит благодаря опыту. Опыт приходит благодаря отсутствию здравого смысла.
В зеркале я вижу старую женщину – нет, не старую, никому теперь не дозволяется быть старой. Скажем, пожилую. Иногда я вижу пожилую женщину, похожую, наверное, на мою бабушку, которую я никогда не знала, или на мать, доживи она до моего возраста. Но порой я вижу лицо юной девушки, на которое когда-то тратила уйму времени, подчас впадая в отчаяние, – оно прячется под моим нынешним лицом, что кажется – особенно ближе к вечеру, под косыми солнечными лучами, – непрочным и прозрачным: стянула бы его, словно чулок.
Я её крест: я делаю её особо добродетельной в глазах окружающих. Она называет мое имя, закатывает глаза – и отпущение грехов ей обеспечено, если не ангелами, то хотя бы соседями, а этим угодить гораздо труднее.
Пойми меня правильно. Я не издеваюсь над добродетелью, она не проще зла, а объяснима и того меньше. Но подчас мириться с нею трудно.Как добродетельно было тогда выбиваться из сил, не щадить себя, гробить здоровье! Никто не рождается таким самоотверженным: это достигается жесткой самодисциплиной, подавлением природных инстинктов. Сейчас секрет этого, видимо, утерян.
Когда ты молод, кажется, что все проходит. Мечешься туда-сюда, комкаешь время, тратишь напропалую. Точно гоночный автомобиль. Кажется, что можно избавиться от вещей и людей – оставить их позади. Еще не знаешь, что они имеют привычку возвращаться.
… но подлинную вещь из прошлого не продашь: большинство людей предпочитают прошлое без запаха.
Это так освежает, когда встречаешь любезность и участие в столь юной девушке. Слишком часто они проявляют лишь беспечную неблагодарность. Но беспечная неблагодарность – доспехи молодежи: как без них идти по жизни? Старики хотят молодым добра, но и зла хотят тоже: хотят пожрать молодых, впитать их живость и остаться бессмертными. Без этой защиты (суровость плюс легкомыслие) детей раздавило бы прошлым – чужим прошлым, что взвалили им на плечи. Эгоизм – их спасение.
До определенных пределов, разумеется.
Юные девушки теперь напористее, чем когда-то, но пунктуация у них лучше не стала.
Дом – там, где сердце, думала я, сидя в кафе «У Бетти» и пытаясь взять себя в руки. У меня больше нет сердца, разбито; или не разбито, а просто его нет. Аккуратно вынуто, как желток из яйца вкрутую, осталась бескровная свернувшаяся пустота.
Я бессердечна, подумала я. Следовательно, бездомна.
… её сердце бьется об мир, словно крушит камень.
Но в жизни трагедия – не бесконечный вопль. Она ещё и то, что ей предшествует. Однообразные часы, дни, годы, а потом вдруг – удар ножа, разрыв снаряда, полет автомобиля с моста.
Но что беспокоиться о конце света? Конец света наступает каждый день – для кого-то. Время вздымается, вздымается, и когда оно поднимается до бровей, тонешь.
Она думает: может, он меня бросил? Бросил – затасканное слово, но точно передает её положение. Легко представить, что он её бросил. В порыве он способен ради неё умереть, но жить ради неё – совсем другое дело. Монотонность ему претит.
Почему разбросанные вещи всегда символизируют желание?
Фразу – Что во мне такого? легко переделать в другую – Что во мне такого плохого?
Она заплакала, и я обняла её покосившимся от времени жестом из детства.
На тебе одежда с чужого плеча, как-то сказал он. Да, легкомысленно ответила она, но на мне она лучше смотрится.
Уинифред последнее время злоупотребляла сленгом. Наверное, считала, что это современно: она уже в том возрасте, когда быть современной важно.
В Нью-Йорке мы ужинали в ресторане с какими-то друзьями Ричарда – супружеской парой, имен я не помню. Нуворишами, несомненно, – это бросалось в глаза. Одежда на них выглядела так, будто они намазались клеем, а потом вывалялись в стодолларовых купюрах.
Только изредка стайки мелкой рыбешки мелькали, словно пальцы карманника.
Почти полная луна, вся в прожилках и старых шрамах …
Помнится, в тот день снег падал большими пушистыми мокрыми хлопьями. Поднявшись, я глянула в окно: каштан стоял весь белый, точно огромный коралл.
В темном саду за окном идет снег. Словно целует стекло.